Он был первым по многим признакам. Один из первых русских рабочих, которые сами начали бороться за свои права, участник первых рабочих кружков, инициатор первой по-настоящему массовой русской забастовки, которой удалось изменить всю систему трудовых отношений в стране. Петр Моисеенко (Анисимов) — крестьянин-самоучка, герой Морозовской стачки, ветеран ссылок и арестантских домов. Человек, который не побоялся сделать рабочую борьбу смыслом и образом жизни. Несмотря на смелость, ум, ироничность и хитрость, он, кажется, до конца жизни оставался простодушным человеком (парадокс!), и в этом, пожалуй, была его главная сила. Только простодушным позволяется, как ему, поставить всю свою жизнь на карту во имя идеи — и как минимум не проиграть.
Материал опубликован в "Профсоюзном журнале" № 1, 2018
Петру Моисеенко повезло. Он не сгинул в сибирской ссылке, как другой пионер русского рабочего движения, Петр Алексеев. Не был убит казаками, полицией или «черной сотней», хотя современники вспоминали, что убить его действительно хотели. Счастливо пережил обе революции — и умер в 70-летнем возрасте в должности сотрудника Истпарта в уже мирном Харькове 1923 года. Он не дожил до того, когда, 14 лет спустя, одних старых революционеров перемелет молох репрессий, а другие, уцелевшие, присоединятся к стройному хору требующих все новых жертв. Моисеенко попал в большевистский пантеон: после смерти его тело было торжественно перевезено из Харькова в Орехово-Зуево, на бывшую Никольскую мануфактуру, где некогда проходила Морозовская стачка, и захоронено у созданного мемориала борцам революции.
В начале двадцатых годов Моисеенко знал, что скоро умрет — его съедала неизлечимая болезнь, и старательно изложил собственные воспоминания в небольшой книге, без затей озаглавленной «Воспоминания старого революционера». «Пишу я плохо», — признавался Моисеенко и был прав; искусством конспирации и умением зажигать людей он владел гораздо лучше, нежели пером. Его мемуары безыскусны, он скрупулезно пытается вывалить на бумагу всю массу пережитого им, за мириадами мелких подробностей порою упуская важную для истории и повествования информацию. Но книга выдержала два издания — первое в 1924 году, вскоре после его смерти, а второе — уже в шестидесятые, на волне оттепели. В сталинское время Моисеенко не печатали. Слишком честно, без пафоса, свойственного революционным агиографиям (жизнеописаниям святых), и слишком подробно, не опуская неудобных моментов, он записывал то, что подсказывала ему память.
Его записи — ключ к пониманию поколения первых революционеров и рабочих активистов из народа, самоучек и альтруистов. Мало о ком из первых русских рабочих активистов мы имеем роскошь узнать из первых уст.
Сохранившиеся фотокарточки молодого Петра Моисеенко рисуют нам образ вполне в канонах революционной романтики: строгий взгляд, волевое лицо, обрамленное шкиперской бородой и непослушной шевелюрой. Но люди, знавшие его по рассказам прежде всего как человека, который сумел в 1885 году подбить на стачку морозовских рабочих, удивлялись, видя его вживую. Сам Моисеенко вспоминал: люди, наслышанные о нем, часто рассчитывали встретить «великана», сам же он себя считал «щуплым».
Он умел убеждать людей и зажигать их, но отнюдь не был первоклассным ритором. «Оглушительно резкий, с хрипотой, тенор, немного на первый взгляд корявая речь, с постоянными повторениями “это самое”», — вспоминал о нем советский писатель, автор повести «Железный поток» Александр Серафимович.
И все же такого агитатора, как Моисеенко, в те годы отыскать было непросто. Тут, как и в случае с мемуарами, все решает искренность.
Первые три с лишним десятка лет жизни он обходился вовсе без фамилии, прозываясь по отчеству — Анисимов. Лишь в 1880-е годы, выправляя у писаря паспорт для трудоустройства, он скажет ему деревенское прозвище, которое носила их семья: «Мосеенки». С этой фамилией, полученной, в общем, случайно, он проживет больше половины жизни.
Он родился в семье плотника в деревне Обыденная Смоленской губернии в 1852 году, за девять лет до конца крепостного права; и его жизненный путь, казалось, был предопределен.
Манифест об освобождении крестьян совпал с началом русской индустриализации и в немалой мере подстегнул ее. В центральных губерниях начался текстильный бум. «Топливом» его стали вчерашние крепостные. Мужское население целых деревень стало сниматься с насиженных мест и искать заработка; отсылали на фабрики и детей, которых трудно было прокормить, — «с хлеба долой». Смоленская губерния во второй половине XIX века стала одним из лидеров по части трудовой миграции, превратившись в настоящую «бабью сторону»: на заработки из деревень уходил каждый третий, а то и каждый второй.
Вот и Петр Анисимов, когда ему исполнилось 13 лет, подался в Москву — в фабричные мальчики, присучивать нить на ткацких станках.
«Бил всякий, кому не лень было, — вспоминал он царившие на фабрике порядки, — и смотритель, и прядильщик, и старший мальчик».
Потом было «учение по торговой части», возвращение домой и женитьба. А затем — опять на фабрики, на сей раз уже ткачом. С 1871 года Анисимов трудится на фабрике Зимина в Дубровке близ Зуева. Здесь, в кусте деревень на стыке Московской и Владимирской губерний, складывается мощный центр текстильного производства, который, как нетрудно догадаться, со временем даст начало городу Орехово-Зуево.
Самоучкой Анисимов еще в детстве умудрился освоить грамоту и теперь пристрастился к чтению. Библиотека для рабочих есть в соседнем Орехове, на фабрике Саввы Морозова. В это же время, в начале семидесятых, Анисимову в руки впервые попадает нелегальная литература.
То было время, когда революционная интеллигенция начала кампанию «хождений в народ». Пропагандисты, отправляясь по ярмаркам, селам и фабрикам, брали с собой тиражи брошюр, в которых о причинах нужды и социальной несправедливости в России рассказывалось языком «народной литературы». Они часто были замаскированы под «легкое чтение» и носили «забавные» названия: «Сказка о копейке», «Сказка о четырех братьях», «Хитрая механика»… Печатавшиеся за рубежом, брошюры нередко снабжались выходными данными несуществующих русских издательств. Вот эти брошюры брат одного из товарищей Анисимова и привез с Нижегородской ярмарки и сумел пронести на зиминскую фабрику.
Эффект, который произвела «подрывная литература» на будущего матерого революционера, он бесхитростно описывает в мемуарах: «О, что было тогда! Мы с товарищем зачитывались, в то же время не веря себе: как это можно, неужели правда все, что написано в этих книжках!»
Так и вышло, что уже вскоре Петр Анисимов с братом отправляется «доискиваться правды» — и где это лучше сделать, как не в Петербурге?
В столицу Анисимов с братом прибыли без гроша в кармане; им пришлось помыкаться по негостеприимному городу, прежде чем удалось найти работу. Но вскоре Анисимов устроился в ночную смену на фабрику Шау. Это было, как выяснилось, судьбоносное решение.
«Оказалось, что наша артель почти вся состояла из тех, которых называли “студентами”, то есть из ходивших на вечерние курсы. Когда же школы были закрыты, то просто ходили к студентам на квартиры». Так Анисимов получил выход на тех самых народников и землевольцев, с которыми быстро свел знакомство.
В 1876 году Анисимов — уже среди участников одной из первых в истории России политических рабочих демонстраций, которую «Земля и воля» организовала 6 декабря возле Казанского собора. Акция была не слишком массовой, ее вскоре разогнали. Более тридцати ее участников были арестованы, некоторые получили долгие каторжные сроки.
Анисимову повезло — он избежал тюрьмы. Все глубже погружаясь в кружковую работу, он свел знакомство с будущим знаменитым философом, отцом русского марксизма Георгием Плехановым, в то время — исключенным из института студентом и активным землевольцем. А также — со Степаном Халтуриным.
Степан Халтурин — одна из самых противоречивых и вместе с тем выпуклых фигур раннего этапа русского революционного движения. Не окончивший курса слушатель вятской учительской семинарии, пытавшийся строить трудовую коммуну в Америке, но обманутый одним из попутчиков и лишившийся всех накопленных на дорогу денег, организатор политических кружков, Халтурин прославится знаменитым покушением на жизнь Александра II в 1881 году.
Устроившись во дворец плотником, Халтурин за полгода сумел перенести в дворцовый подвал два пуда динамита. 17 февраля 1881 года во дворце прогремел взрыв; однако император, который должен был обедать двумя этажами выше, не пострадал. Вместо него погибли одиннадцать гвардейцев-финляндцев, героев недавней турецкой войны. По иронии судьбы, среди погибших были в основном нижние чины. Сам Халтурин смог бежать, чтобы позже, после убийства одесского прокурора Стрельникова, попасться жандармам под чужим именем. Его повесят, так и не догадавшись, кого на самом деле казнили.
Обстановка вокруг подпольщиков тем временем накаляется. Массовый процесс над 193 арестованными народниками, затеянный в 1877 году, возбудил интерес к русским революционерам не только у интеллигенции и части рабочих, но и у зарубежной «прогрессивной общественности».
Но Халтурин вместе с товарищем-народником Виктором Обнорским, таким же выходцем с Вятки, создает в столице политическое «тайное общество», ориентированное уже не на студентов и разночинцев, а напрямую на работников фабрик: Северно-русский рабочий союз. Петр Анисимов, в то время уже заметная фигура в народнической среде, становится одним из членов правления общества.
Тогда же, в начале 1878 года, Анисимов организует текстильщиков Новой бумагопрядильни на Обводном канале, где сам в то время работает и, к слову, находится на прекрасном счету у руководства как один из лучших ткачей! На фабрике зреет недовольство низкими заработками и многочисленными вычетами, и Анисимову не составляет труда вывести людей на стачку.
Хозяева фабрики, однако, о повышении расценок слышать не хотели, и протест грозил зайти в тупик. Среди рабочих вызрела идея написать петицию цесаревичу Александру. Идейный революционер Анисимов не в восторге от этого предложения, но в конце концов ему приходится и стать ее автором, и возглавить колонну просителей. Появившись в Аничковом дворце, где находился наследник, Анисимов был почти немедленно арестован — и столь же внезапно отпущен по личному распоряжению цесаревича. Правда, ничего обнадеживающего будущий император Александр III рабочим не передал.
Но никому, кроме Анисимова, об этом известно не было. Вернувшись на фабрику, он счел за лучшее, напротив, пообещать рабочим скорое расследование их положения. Затихавшая было забастовка вспыхнула с новой силой — и в результате окончилась победой работников.
И вскоре Анисимова арестовали уже «всерьез».
Вначале — арестантский дом в Петербурге, затем высылка на родину под надзор полиции — в кандалах через Москву. В Первопрестольной Анисимову приходится познакомиться с бытом печально известной московской пересыльной тюрьмы на Колымажном дворе, где пересекались каторжные этапы со всей России. Позже Анисимов-Моисеенко станет опытным сидельцем, но первый тюремный опыт так и остался для него самым сильным:
«Впоследствии я видел сотни тюрем, но то, что творилось на Колымажном, я более не видел, к счастью своему и других… Меня предупредили, что если я засну, то меня накроют и ограбят, а то и удушат. Такие вещи проделывались каждую ночь. Высыпаться приходилось днем во дворе — присядешь и вздремнешь».
Дома Анисимова ждал холодный прием. Устроиться в подручные к отцу, промышлявшему плотницким делом, он не смог, а вскоре и вовсе решил тайно уехать из-под надзора и вернуться в Петербург.
И вот он вновь на уже знакомой нам Новой бумагопрядильне. Агитирует рабочих на других фабриках. Неудивительно, что следующий арест не заставил себя ждать.
Арестованных держали в тюрьме «до особого распоряжения», ждать которого пришлось полтора года. Для Анисимова это — прежде всего неожиданное количество свободного времени, которое можно посвятить самообразованию: «В тюрьме, начиная с 1880 года, я много читал. Прочел “Историю России” Соловьева; Костомарова, Толстого “Войну и мир”, историю крестьянского движения 1525 года и много других книг. Потом перешел на журналы: “Вестник Европы”, “Отечественные записки” и др.»…
Энергии арестованного агитатора можно только подивиться — он умудрялся заниматься организацией протестов и здесь. Когда одного из его товарищей-сидельцев отказались направлять в больницу с тяжелым заболеванием, Моисеенко подбил товарищей на массовую голодовку против условий содержания. Тюремному начальству пришлось отступить.
Наконец судьба Анисимова решена — ссылка на поселение в Анцирскую волость Канского округа Енисейской губернии. Жена (ее он в своих воспоминаниях грубовато-ласково называет «Савельевной»), как и он, уроженка Смоленщины, следует за ним.
Кажется, дорогу в Сибирь Анисимов воспринимает как приключение: условия пересылки были более чем сносными, а впечатления долгого пути на перекладных, по железной дороге и рекам, он, ранее не путешествовавший, описывает в мемуарах с ноткой ностальгии…
В Центральную Россию он сможет вернуться в 1883 году.
На сей раз он, выправив себе паспорт и вместе с ним случайно обретя фамилию, Анисимов-Моисеенко отправляется уже не в Петербург, а вновь во Владимирскую губернию, в то же самое Орехово-Зуево, пока еще не ставшее единым городом. Там он устраивается в товарищество Никольской мануфактуры, принадлежащее Морозовым.
Позже Морозовы прославятся как филантропы, да и в 1880-е годы их предприятия, признаться, выгодно отличались от многих других. Вспомним: сюда молодой Анисимов ходил с зиминской фабрики, поскольку в Никольском работала библиотека. Была построена Морозовыми и неплохая больница для рабочих. Да, у Морозовых тоже вовсю используют детский труд — но, по крайней мере, малолетних работников не заставляют, как на других фабриках, трудиться по 12 часов в день, их рабочий день ограничен семью часами.
Здесь же в 1865 году произошла одна из первых известных в России рабочих забастовок. Виной тому — и низкие заработки, и дурной, вредный для дыхания воздух в цехах, и тесные казармы, и завышенные цены в фабричных лавках. А главное — жестокая система штрафов, которыми Никольская мануфактура была известна даже за пределами губернии. Штрафовали за опоздание, за неисправную работу, за приглашение в казарму гостей и даже за стирку белья в неположенное время. В итоге взыскания порою съедали у рабочих чуть ли не половину заработка!
А тут еще и экономические неурядицы в стране: в 1881–1883 годах почти все отрасли бурно развивавшейся промышленности поразил кризис, и текстильная промышленность, флагман первой русской индустриализации, не стала исключением. Компенсировать издержки Морозовы, естественно, предпочли за счет работников — увеличив нормы выработки и сократив оплату.
Моисеенко, наблюдая копящееся под спудом недовольство рабочих, начал в 1884 году готовить на Никольской мануфактуре стачку. Нужен был только повод, и его руководители мануфактуры вскоре дали. 7 января 1885 года по старому стилю был престольный праздник Иоанна Предтечи, и рабочие ждали, что Тимофей Морозов, сын старого Саввы, даст работникам по этому случаю, как полагается, выходной. Но день объявили рабочим.
На фабрике трудились 11 тысяч человек — из них к забастовке присоединились 8 тысяч. Товарищами Моисеенко стали 25-летний ткач Василий Волков, а также Лука Иванов.
Фабриканту были объявлены требования: повышение зарплат, уменьшение штрафов и право выбирать собственных артельных старост. Не обошлось и без погромов — были разорены, в частности, фабричная лавка и квартира ткацкого мастера Шорина, который прославился особенными зверствами по части взысканий с работников. Позже этот же мастер вскроет на суде схему махинаций, которые практиковались на фабрике для сокрытия масштабности штрафов: когда взыскания достигали половины заработка работника, его заставляли «уходить» с фабрики, а затем «принимали» вновь, оформляя новую и чистую расчетную книжку.
Скоро стало ясно, что на мануфактуре Морозова происходит нечто из ряда вон выходящее: протестов таких масштабов в средней России, кажется, еще не видели.
В Никольское стали прибывать войска и чиновники — вплоть до владимирского губернатора. Ситуация продолжала накаляться: 11 января, когда толпа отправилась к губернатору, чтобы вручить ему требования, часть зачинщиков, включая Волкова, были арестованы. Стачечники силой отбили большую часть задержанных — но Волкова успели увезти в тюрьму. После беспорядков Никольское было переведено на военное положение; начались аресты, в мельницу которых на сей раз попал и Моисеенко. Окончательно протесты были подавлены 20 января.
Формально стачка осталась неуспешной — Морозов пошел лишь на незначительные уступки рабочим. Но судебное разбирательство и вскрывшиеся во время него злоупотребления произвели в обществе огромный эффект.
Арестованных зачинщиков забастовки взялись защищать известные адвокаты, в том числе знаменитый Федор Плевако — «московский златоуст», как прозвали его современники. Моисеенко, Волков и другие подсудимые предстали перед судом присяжных — и, против ожидания властей, были оправданы.
Наконец, Морозовская стачка стала одной из главных причин, по которым в 1886 году в России появились «особые правила о надзоре за заведениями фабричной промышленности и о взаимных отношениях фабрикантов и рабочих», ограничившие произвол при найме и расчете рабочих и в условиях труда на фабриках и мануфактурах.
Оправдание судом не спасло Моисеенко и Волкова: их обоих вновь арестовали и выслали в административном порядке. Моисеенко был направлен в Архангельскую губернию, в дальнюю северную Мезень, Волков — на Вологодчину, где он вскоре умер от чахотки.
Но Петр Моисеенко не пропал и на Дальнем Севере. В ссылке у него родилась дочь. А он, освоив столярное и плотницкое дело, организовывал с другими ссыльными производственные коммуны. «В каждом данном случае он был тем, кем требовалось быть: он был ткачом, он был столяром, он был слесарем, он косил с крестьянами, он был плотником — и каждый раз работал как профессионал», — говорил о нем Серафимович.
Ссылка окончена. А молва о Морозовской стачке превратила его в фигуру легендарного масштаба. Вместе с тем его прошлое теперь не только поднимает его авторитет в среде рабочих и ссыльнополитических, но не дает ни на минуту избавиться от внимания властей.
«Изучать географию» за казенный или собственный счет, как он сам едко называл свои постоянные высылки и бега, ему придется еще не раз. Он едет в Челябинск — его высылают оттуда домой. Пытается обосноваться в Ростове — арестовывают и отправляют в Вельск. У Моисеенко, которому запрещено жительство в крупных промышленных городах, получается выбраться в Донбасс. Там он снова в своей стихии: занимается пропагандой среди шахтеров, однажды избегает физической расправы со стороны «черной сотни», меняет адреса, параллельно организовывая артели, занимаясь столярным делом и не забывая вести агитацию. От общественной жизни его не отвлекла даже болезнь жены: врачи нашли у «Савельевны» рак.
В 1912 году в калейдоскопе его скитаний наступает перерыв. Моисеенко селится в Горловке, где пробудет несколько лет. Когда в апреле 1916 года на горловских шахтах начнется грандиозная забастовка, в которую будет вовлечено от 30 до 45 тысяч рабочих, требующих повышения расценок и протестующих против дороговизны, связанной с военным временем, он, конечно, окажется в центре событий.
Моисеенко уже далеко не молод — 64 года, но его это не останавливает. Во время забастовки его, по его воспоминаниям, всерьез собирались «убрать»; ночевать приходилось в разных местах. К тому времени Моисеенко тесно связан с РСДРП, которая и организовала стачку; его решено отправить с докладом от забастовщиков в Петроград. И снова сказалось его везение: на обратном пути он узнал, что рабочий протест был расстрелян, несколько человек убито, а остальные подверглись арестам и репрессиям.
Известие о Февральской революции застало Моисеенко опять в дороге: он решает перебраться из Горловки, где находиться ему было небезопасно, в Закавказье.
Он появляется в Баку. Теперь ему не нужно скрываться — напротив, его быстро избирают делегатом на закавказский театр военных действий — агитировать солдат и офицеров на турецком фронте.
Решт, Хамадан, Казвин — под конец жизни забросило Моисеенко и в предгорья персидского Прикаспия. Но в его мемуарах почти нет ни лирики, ни дорожных впечатлений — только воспоминания о работе, митингах и комитетах… «Царизм навязал нам эту проклятую войну. На офицерах лежит обязанность разъяснять в частях все доброе, честное и не допускать до безобразий», — говорил он на митингах.
«Из… его сердца рвались простые, может быть, десятки раз слышанные слова, — характеризует его Серафимович, — но в его устах пламенные». Что ж, поспорить с этим трудно.
На Кавказе Моисеенко встретит октябрьские события и переживет Гражданскую войну — «служил санитаром в Красной Армии, потом инструктором по созданию больничных касс во Владикавказе и Пятигорске в отделе народного образования».
А потом будет мирная жизнь в почете, которой, впрочем, на долю Петра Моисеенко будет отмерено совсем немного. Но так выбрал он сам.