В конце XIX века сельская Россия приходит в движение: и индустриализация, и отмена крепостного права побуждают крестьян искать заработки за сотни километров от дома. К началу XX века внутренняя миграция приобретает такие масштабы, что меняет само русское общество.
На фото - биржа труда крестьян-отходников на Каланчевской площади в Москве
1861 год. Россия вроде бы покончила с позором крепостной зависимости. Но гладко вышло только на бумаге. На деле на вчерашних помещичьих крестьян обрушилось непомерное бремя выкупных платежей - и безземелье: “сельским обывателям” с долгожданной свободой зачастую доставался лишь крохотный, “кошачий” надел, прокормиться с которого было практически невозможно. Остальное зависело от платежеспособности крестьянина и доброй воли помещика, а первое со вторым встречалось далеко не всегда...
С шестидесятых годов русская деревня массово снимается с места и уходит искать заработка за сотни верст от дома. Целые волости, особенно в Нечерноземной полосе, превращаются в “бабью сторону” - например, в Смоленской губернии на промыслы отправлялся едва ли не каждый второй. Из среднерусских деревень уходят в Москву водовозами и разнорабочими либо меняют сельское житье на казарменный быт на ткацких заводах Морозовых и Коншиных, на Глуховской мануфактуре и в Раменском, у фабриканта Малютина. Кто на севере - тем ближе Петербург, из Поднепровья идут в Крым наниматься на сельские работы, сибирцы идут искать нелегкий кусок хлеба на горных золотых приисках.
Нет, конечно, “отход” был популярен и раньше среди помещичьих крестьян, если рационально мыслящий помещик им “ярем... барщины старинной оброком легким заменил”. Но во второй половине XIX века, после того как реформа перевернула крестьянскую жизнь с ног на голову, отходничество приобрело невиданный размах. В начале века двадцатого авторы соответствующей статьи во всезнающем словаре Брокгауза и Ефрона констатируют: учету количество отходников, наводнивших русские дороги от чухонских болот до Кавказских гор и от Эстляндии до Сибири, просто не поддается.
Разные местности специализируются на разном. Ростовцы, например, прекрасные огородники - и весной мигрируют в Москву, Петербург и даже Ревель, где арендуют участки земли, чтобы снабжать столы тамошних жителей свежим горошком. Ярославцы идут в трактирщики. А из крестьян Владимирской губернии еще с допетровских времен традиционно выходят “офени” - торговцы мелочным товаром, лубками и иконами...
Многотысячные толпы отходников сложно подобрать под единую гребенку - здесь те, кому удается сколотить немалый по крестьянским меркам достаток, и те, кто оседает в тесных фабричных казармах на скудном жаловании, и те, кто перебивается копеечными сезонными заработками на полях и не каждый день знает, что будет есть вечером. Здесь и те, для кого отход - временный способ поправить положение, чтобы вернуться с деньгами к началу полевых работ, и те, кто, оставив землю на попечение родных, а то и вовсе забросив ее или сдав в аренду, делается “перекати-полем”...
Российское государство не слишком поощряло мобильность собственных подданных - особенно из податных сословий. Просто так взять и уйти на заработки было нельзя: необходимо было выправить “пачпорт”. А дело это в условиях российской бюрократии было далеко не всегда простым и притом для крестьянского дырявого кошелька довольно затратным. Паспорт крестьянину выдавался на определенный срок - до одного года, а помимо него необходим был еще и “билет на отлучку”. Сроки, на которые проситель документ запрашивал, определяли стоимость - так что выправка билета на длительное время оказывалась делом практически неподъемным.
“Всякий отправляющийся рассчитывает пробыть на заработках по крайней мере до Покрова (1 октября), а полугодовой билет стоит около рубля, да при этом почти никогда не обходится без того, чтобы волостной писарь, для которого время выхода рабочих составляет своего рода жатву, не сорвал по мере сил и возможности “на магарыч”... В этом отношении самым практичным народом оказываются киевцы. Сколько нам не приходилось нанимать черниговцев и полтавцев, все они запасаются почему-то непременно полугодовыми паспортами, тогда как киевцы, наученные горьким опытом, ограничиваются месячными билетами, стоящими всего гривенник. “Найду место, - рассуждают они, - проживу и по этому билету, а не найду, все же лучше десять копеек потерять, а не рубль” (А. Ярошко, “Рабочий вопрос на Юге”, 1894).
Что правда, то правда: иной работодатель не только не придирался к отсутствию у отходника нужных документов, но и отдавал “беспачпортным” предпочтение. Оно и понятно: обходиться такой работник будет дешевле, а зависимость от нанимателя в этом случае будет почти кабальной. Но такая кабала людей не пугала - как не пугала и дальняя дорога, а ведь до пункта назначения, повторим, могли быть сотни верст.
“Заробитчане” наших дней набиваются в душные плацкартные вагоны “нескорых” и “нефирменных” поездов. Для отходника века минувшего это было часто непозволительной роскошью. Даже там, где маршруты отходников совпадали с железнодорожной сетью, люди часто просто не могли купить себе билет - ведь еще неизвестно, удастся ли вернуться домой в прибытке...
Вот как, например, выглядела отправка партии отходников с Полтавщины или Киевщины на летние заработки в Крым:
“Обыкновенно, еще зимою собирается партия, большей частью односельчан, которые составляют артель. Кто-либо из членов артели покупает лошадь и повозку, в которую складываются убогие пожитки... Обыкновенно ежедневные переходы партий, идущих при подводе, не превышают 25 - 30 верст. Весь путь до Каховки из более северных уездов Полтавщины равняется 500 верстам и более, из других мест немного ближе. Идущие при подводе обязательно совершают его пешком, так как владелец воза и лошади, и без того везущей пудов 20, а то и 30 клажи, безусловно не разрешает никому садиться, разве только разрешит это на короткое время какой-нибудь девушке, которая до того подобьется, что идти ей уже положительно невмоготу. Что представляют из себя ноги этих пешеходов, когда они добредают до ярмарки, можно себе представить легко”.
И понятно, что если утомительным неделям в пути по пыльным, разбитым дорогам можно было найти альтернативу - то альтернативой пользовались. Тот же самый путь из Малороссии в Каховку, на главную южную биржу крестьянского труда, можно было проделать и по Днепру. Для этого партией вскладчину покупались длинные челны - “дубы”; по прибытии на место, продав такой “дуб” на дрова, часть затраченной суммы можно было выручить обратно.
“Размеры дуба не всегда одинаковы, есть берущие двадцать душ, а есть и такие, которые выдерживают пятьдесят... Условия путешествия дубом, конечно, гораздо лучшие, нежели пешком, хотя бы и при подводе. Днепр чудно красив в это время года, когда полая вода покрывает все мели и затопляет плавни, а могучая прибрежная растительность покрывается своим брачным нарядом. Чтобы нам не говорили о грубости народа, малоросс всегда был и теперь остается большим “поэтом в душе”...”
Финалом долгого пути для многих крестьян, особенно для не владеющих ценным мастерством, были биржи труда. В старой Москве такую биржу, например, можно было найти на недоброй славы Хитровом рынке:
“На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в “сменку до седьмого колена”, сквозь которую тело видно...” (Гиляровский. “Москва и москвичи”).
А вот уже цитированный нами Ярошко красочно описывает Каховку - главный рынок найма всей Таврии, где прибывшие с севера крестьяне ожидали, пока какой-нибудь немец-управляющий не предложит им работы. Ожидание могло длиться долго...
“Над Каховкой висит словно какой-то туман - сухой, через который немилосердно палящее солнце кажется багрово-красным шаром. А между тем тысячи людей сплошною массой движутся по всем направлениям, гремит музыка в различных заезжих цирках, слышатся выкрикивания на тысячи ладов всевозможных торговцев... валяющимся прямо на разбитом песке площадей приходится очень плохо. Покрытые пылью с головы до ног, они похожи на каких-то папуасов. Начнут варить кашу, а получается черт знает что. До воды далеко нужно ходить на самый Днепр. Правда, владелец Каховки... устроил было на одной из площадей колодезь, но... сдал его в аренду какому-то кулаку. А последний... назначил удивительную таксу; за чайник обыкновенной воды он требовал с рабочих по четыре копейки”.
На фабриках же наем “сезонщиков” обычно проходил в две смены. Один раз работников набирали после пасхальных празднеств - на лето и до осени; на Покров, в октябре, назначался второй, “зимний” набор. В эти дни состав фабричных работников мог обновиться более чем наполовину - так, если верить статистике, на фабриках московского промышленного региона на Пасху расчет получали до 60% рабочих. Но это и понятно: часто жители деревни, отправлявшиеся на заработки к тому или иному фабриканту, “делили” между собой сроки, договариваясь при этом следить за хозяйством отсутствующей “партии”.
Договоры о приеме на работу заключались как лично, так и артельно - в этом случае заработок также выдавался не персонально, а на артель. С 1886 года, впрочем, работник должен был получить на руки расчетную книжку, в которой должны были быть указаны размер и порядок выдачи заработной платы, штрафы и прочие условия. Тот же закон обязывал работодателя следить за состоянием документов сезонника - за принятие людей с просроченными или отсутствующими “пачпортами” ему полагался штраф. Но, как мы помним, многие этим правилом пренебрегали - как и сейчас делают управители многочисленных ГУПов и МУПов, справедливо полагающие, что беспаспортный и бесправный узбекский или киргизский рабочий выгоднее работника, принятого по ТК, - а этому можно даже зарплату при случае не платить.
А бывало и так, что, проделав долгий и утомительный путь, рабочий-отходник не мог найти места - и вынужден был возвращаться домой несолоно хлебавши, порой за сотни километров, без гроша в кармане. Тот же Ярошко описывает случай, когда среди украинских крестьян распространились слухи о грядущем строительстве канала через Перекоп. Идея такая действительно одно время обсуждалась в газетах, но позже была заброшена по причине бессмысленности и технической несостоятельности проекта...
“Но откуда было знать все эти тонкие комбинации хохлу какого-нибудь Лубенского или Золотоношского уезда? Он узнал, ему прочли в газетах “письмэнны люды”, что весною начнут откапывать Крым от России, что нужно, очень нужно рабочих и пеших, и с лошадьми, что деньги будут платить хорошие. И тронулась “сермяжная Русь” искать ветра в поле. Приехавши, как обыкновенно, на ярмарку девятого мая, мы были удивлены, увидавши массу народу, пришедшего сюда с определенной целью - наняться на работу по каналу... когда их уверяли, что канал - выдумка, “дурна брэхня”, то они недоверчиво отходили... Нужно ли говорить, какое горькое разочарование постигло всех чаявших движения воды. Канала они не дождались, ожидая все каких-то “велыкых панив”, наемку в экономии прозевали и должны были возвратиться ни с чем прямо из Каховки, или же прошатались бесплодно все лето по таврическим и херсонским степям”.
Но вот - если не брать таких вот несчастливцев - “сезон” отработан, деньги получены, и можно собираться домой, к семье и земле. И здесь начинается самое интересное.
Перелом, вызванный массовым отходничеством в крестьянской культуре, заметили еще современники. О том, что проникновение в деревню поверхностно воспринятой городской культуры в далеко не лучших ее образцах губит “чистый” исконный уклад сельской жизни, писали, например, славянофилы. Впрочем, такая точка зрения видится несколько спорной. Скажем лишь, что массовому отходу крестьян мы не в меньшей мере, чем системе земских школ, обязаны резким ростом грамотности на селе в конце XIX - начале XX века.
Как бы то ни было, процесс был довольно болезненный - “повидавшие мир” отходники на односельчан часто начинали смотреть свысока. То же, впрочем, часто случалось и с вернувшимися в село с военной службы.
“Смышленый парень, нуждою выгнанный из родного села, попадает в Москву за стойку кабака, содержимого земляком. Всякими правдами и неправдами сколотив деньжонок, приобретя кабацкий лоск, умение общаться с нужными людьми и глубокое убеждение, что с деньгами все можно, он возвращается на родину и, пользуясь безвыходным положением своих односельчан, начинает их жать. Обыкновенно такой человек открывает свое дело, т.е. открывает трактир, лавочку, чайную. Приобретя “положение” в крестьянском обществе, он арендует у соседнего помещика участки пахотной земли, сдает их от себя в аренду или обрабатывает сам, пользуясь трудом задолжавших ему крестьян, что порождает к нему скрытую ненависть” (Из архивов Российского этнографического музея, цитируем по статье А. Курцева “Ротационный характер отходничества крестьян в России на рубеже XIX - XX вв.).
К тому же возвращались не все. Данные московской переписи 1902 года слегка обескураживают: больше половины ее жителей оказались приезжими из села. В Петербурге количество “понаехавших” относительно к коренным было еще больше.
И фабричная казарма, и занавешенный тряпьем “угол” в набитой народом съемной квартирке для многих оказывались более привлекательными, чем возвращение домой. Особенно для молодых, вырвавшихся из-под неусыпного ока патриархального “опчества”. Хотя “культурный шок” от соприкосновения с городом переживали не все - многие, особенно бессемейные, в своих “углах” попросту спивались. Связь с землей была для них потеряна, и ничего, кроме собственных рабочих рук, у них и не оставалось.
Но и терять тоже было нечего - кроме собственных цепей. А это уже другая история.