Женщина, которая вела учредительный съезд ФНПР

Фото: Ирина Середкина

Блокадный Ленинград

- Хельви Николаевна, расскажите, пожалуйста, что вы помните из жизни во время блокады?

- Когда война началась, мне было четыре с половиной года. Мы жили в деревне Малые Парицы Гатчинского района. Сейчас это улица Гатчины.

Отец работал машинистом паровозного депо Варшавского вокзала и каждый день ездил на работу в Ленинград. У меня есть его трудовая книжка, там написано, что он победитель стахановско-кривоносовского движения, благодарности ему и премии. Мать работала учительницей.

Отец говорил: если будут немцы подходить - сразу уезжать в Ленинград. И действительно, немцы стали подходить. Помню, мать проголосовала на дороге, поймала грузовик, и меня и мою маленькую сестру, которая рождена была 7 марта 1940 года, грузовик привез прямо в депо вокзала, где работал отец.

Я запомнила это: здание казалось таким огромным! Отец был в это время в поездке, и мужчины в депо дали нам чай сладкий с ванильными сухарями. И я всю блокаду, всю войну пронесла эту память - мне казалось, вкусней ничего не бывает сладкого чая с ванильными сухарями.

Железная дорога дала нам жилье в Ленинграде, на улице Егорова. Отец был на казарменном положении, как все железнодорожники. За все время, что мы там жили, я помню только два момента, когда ему увольнительную давали, на несколько часов. Первый раз это было ранней осенью, когда только блокада началась. Сестренка начинала делать первые шаги, и я запомнила такую картинку: как от матери к отцу, от отца к матери она шагала, и как они радовались, что она начала ходить.

Второй раз отец в увольнительной был уже зимой, в голодное время, страшное. Он принес большую банку железную, и сделал из нее как бы буржуйку. На кирпичики ее поставил, и там, в этой банке, что-то жгли, и можно было руки греть.

Когда он пришел в эту увольнительную, то ни тетки [Эльза, сестра отца, всю жизнь была рядом], ни матери не было дома. Тетка работала на окопах. Она получала 250 граммов хлеба, мы получали 125, а отец на работе жил. И помню такой момент, когда тетка пришла и сказала матери: капусту на поле собрали и остались кочерыжки, пойдем, соберем. И пошли они туда с матерью. Отец в этот момент и пришел в увольнительную. Тетка вернулась одна, у нее болтаются на дне мешка эти кочерыжки, и она сказала, что маму забрали. Потому что у тетки-то пропуск, так как она там работала, а у матери не было. Но мать тоже каждый день ездила на эту работу, все ездили: домохозяйки и старики, им давали машину грузовую. Утром они все садились по общему списку, одному на всех, работали, а вечером их привозили обратно. А в этот раз сказали тетке: вы можете идти, а матери: вас оставим до утра, до выяснения личности.

И мать отца больше никогда не видела. Она утром вернулась, но увольнительная у отца к тому времени закончилась. И они не так и увиделись. Отец на работе умер от истощения.

Сестренка умерла тоже где-то в это же время.

Мы с матерью куда-то ходили, она что-то выменяла на что-то, судя по размеру, типа плитки шоколада. Началась воздушная тревога, и мы в чужой дом, в подвал заскочили, там были старички и женщины молодые, с малюсенькими детьми. Дети плакали очень. Потом кончилась тревога, мы все вышли и пошли дальше.

Мне потом уже сказали, когда я уже стала понимать, что эта плитка была - столярный клей. Мать его сварила, и когда он разварился, мать отрезала от него кусочки. Несколько дней разрезала эту плитку. Себе кусочек, мне и Ире.

Мне сказала: когда проснется Ира, ей дашь вот этот кусочек. Я свой моментально проглотила и все лежала и ждала, когда же сестра проснется, когда мне дать ей этот кусочек. А она все не просыпалась и не просыпалась. И когда мать с работы пришла, открывает дверь вечером, я говорю: а она не просыпалась! Мать подошла к ней, смотрит - и закричала.

Меня потом куда-то увели, а ее помыли, одели. Такая розовая, из ленточек шапочка у нее была. Тетка пришла с работы. Они с матерью помыли сестру, завернули в простынь и вынесли. Тогда вечером собирали всех и увозили. У меня есть с Пискаревского кладбища справка, что сестра там похоронена.

СИБИРЬ

- Нас с матерью стали эвакуировать. Тетку нет, она работала. Я уже позже поняла, что финны были сосланы, потому что Финляндия воевала [на стороне Германии. 9 марта 1942 года вышло постановление Военного совета Ленинградского фронта «О выселении из Ленинграда в административном порядке социально опасного элемента».]

Мать сказала (она, видимо, уже плохо себя чувствовала): я на чужую сторону с ребенком одна не поеду. И тетка, даже не увольняясь, просто вместе с нами поехала.

По Дороге жизни везли нас на грузовых машинах, через Ладожское озеро, это был март 1942 года.

Мы ехали через Киров, Молотов [Пермь], Новосибирск. И на больших станциях нам еду давали. Длинные столы были со скамейками. И мать ходила туда с кастрюлькой и приносила мне. Сама, не знаю, ела или не ела, подозреваю, что нет.

Доехали до Красноярска, помню, как всех нас, целый состав, высадили. Большая площадь не асфальтированная. Пришла медицинская комиссия, высокая женщина в военной шинели, в пилотке, – главный врач госпиталя – и всех стали проверять на состояние здоровья.

Больных тут же в госпиталь забирали, а здоровых отселяли куда-то, чтобы потом дальше отправить. Мать забрали в госпиталь, а меня тетке не отдали, и какая-то женщина молодая, как сейчас мы говорим, волонтер - взяла меня, на плечи посадила и понесла в баню. Потом она должна была меня принести в детскую комнату при госпитале. Когда родители выздоравливали, ребенка им отдавали. Если умирали и некому было забрать, тогда в детский дом отправляли - вот такой был порядок.

Детская комната была на небольшом расстоянии от госпиталя. Женщина после бани меня принесла в комнату, там никого не было, она табуретку поставила посередине, сказала: садись, сиди, придут сейчас и тебя найдут. И я сидела, ждала, пока придут.

Помню, в детской комнате был мальчик, ему лет 10-11 было. У меня даже кровати не было, и он меня положил в свою кроватку, валетом мы с ним спали.

Утром проснулись, все дети побежали мыться, а им на кроватки разносили кашу на завтрак. Стола не было в этой детской комнате. Каждому на кроватку ставили тарелку каши, и тому мальчику принесли одну тарелку, а мы же двое спали. Видимо, кухонные работники не знали этого, и оказалось так, что когда тарелку принесли, я мгновенно ее умяла, съела безо всяких размышлений. Когда дети все пришли, и мальчик пришел, каждый берет свою тарелку, а у него нету. Взрослые, которые разносили кашу, помню, очень ругались на меня.

У этого мальчика тоже мама в госпитале была, и он говорит: пойдем с тобой в больницу к мамам. К своей маме сбегал, очень быстро пришел, видимо, ответственный был, а мою маму мы не нашли и вернулись.

У заведующей детской комнатой была племянница, 15 лет, ее звали Элеонора, Эля. Она потом повела меня к матери, нашли ее. Оказалось, она в инфекционном отделении - у нее брюшной тиф. Подвела меня Эля с улицы к окну, напротив кровати матери. Я помню эту картину: две санитарки или медсестры пришли, подняли вдвоем мать, а у матери волосы подстриженные наголо, она в солдатской белой рубахе, и мне махнула рукой, несколько раз помахала. И все. Больше я ее не видела, она там умерла.

Когда все дети пошли гулять, заведующая говорит: знаешь, давай мы с тобой здесь останемся, походим и посмотрим, как дети кроватки заправили… И спрашивает у меня: а если у тебя мама умрет, что ты будешь делать? А я сказала: подумаешь, у меня еще тетя осталась. Это я помню дословно, я же не соображала, что если умерла, то больше ее не будет, никогда не будет.

Моя тетка пришла и предъявила на меня права, и опять собралась комиссия. Главный врач спрашивает: куда ты пойдешь: в детдом или с тетей будешь жить? Я сказала, что, конечно, с тетей.

Тетя меня забрала. Идем, и я ей говорю: ты знаешь, тетя, я теперь не финка, я теперь русская. И с того момента ни одного слова по-фински ни она со мной не говорила, ни я с ней, где бы мы не жили. С того момента я начисто забыла свой язык. И сейчас не знаю. Как отрезало.

***

- Видимо, когда растаяли реки, нас всех посадили на илимки (такие большие лодки, крытые, как товарный вагон), и катер их тянул из Красноярска по Енисею сначала, потом по Ангаре, но я не знала тогда, какие это реки…

В Кежемский район привезли. Там был районный центр - село Кежма. Его сейчас нет, к сожалению, затопили, когда построили Богучанскую гидростанцию.

Нас привезли сначала в поселок Кова [тоже затоплен в 2012 году при строительстве Богучанской ГЭС], по разным поселкам всех развели, на лесоучастки распределили. В саму Кежму можно было проехать два раза в году, когда катер ходил.

Первую зиму тетка работала в поселке, где были только бараки, баня и один дом, где жил мастер участка, с дочкой которого я дружила.

В эту зиму приехал туда (зимой на санях можно было добраться по Ангаре) из районного центра прокурор, принимать по личным вопросам. Все ли правильно туда доставлены, не обидели ли кого. Тетя сходила и говорит: а ты знаешь, прокурор сказал - зачем вы сюда приехали? Вам было положено только 100 километров от Ленинграда. А паспорта у всех отняли в районном центре, в милиции. Он говорит: приезжайте в Кежму, получайте свой паспорт и отправляйтесь в Россию, ближе к Ленинграду.

Но привезли сюда бесплатно и организованно, а отправляться обратно - это уже очень большой труд. В нашем составе, в вагоне, я помню, были евреи, немцы, такие финны, как мы, и были русские по статье 58 [статья 58 УК РСФСР – контрреволюционная деятельность.].

Так что оказывается, я была репрессированная. Но я об этом узнала только в 1991 году. Я никогда не ощущала никаких проблем от этого. Когда мы вернулись в Ленинград, в институт поступила. Но вернулись не скоро…

***

- Как только растаяла Ангара, мы с теткой поехали на илимках в Кежму, ее паспорт получать. Получили паспорт, приехали обратно, мы к тому времени уже жили в поселке Ёрма. Рядом было село Дворец. А у нас плотбище Ёрма называлось, от леспромхоза. Там выращивали зерно, коровы были, ферма, масло делали, ветеринарный пункт был, лошадей лечили. Вот как бы домашнее такое хозяйство, которое обслуживало леспромхоз.

Почему туда переехали? Потому что тетка поставила ребром вопрос: ребенку в школу надо. А там, где мы жили до этого, никакой школы не было. И тетку перевели в плотбище Ёрма, но когда уже месяц учебного года прошел, в начале октября.

Мне к тому времени уже было 7 лет с половиной. И тетка меня в школу не пустила, потому что я пропустила месяц. Она посчитала, что я неполноценная буду, неграмотная. Так я пошла в школу в 8 с половиной лет, выходит. Я к этому времени выучила таблицу умножения, всю азбуку, писала слова. Только не умела писать письменными буквами. Бумаги не было, и я все фотографии расписала. И 1 сентября дрожала в классе – вдруг меня вызовут, а я по-письменному писать не умею, буквы соединять.

У нас была учительница Надежда Федосеевна. Она до обеда вела два класса, а после обеда другие два класса. Как сейчас помню, мы ходили строем по поселку и пели «Вставай, страна огромная». От души пели.

После третьего класса летом меня отправили вниз по Ангаре, на другой берег. Там в селе Привалихино при школе был пионерский лагерь. За неделю до начала сентября нас стали домой готовить к отправке.

Повели нас строем на другой конец села, чтобы сухим пайком отдать продукты, которые нам положены за эту неделю еще доживания в лагере. И вдруг бежит моя тетка, одна коса заплетена, другая распущена. Кричит, ругается. Оказывается, она решила уезжать, собрала все вещи и хотела по пути, когда катер остановится в Привалихино, меня забрать и ехать уже дальше.

Катер остановился, она пошла за мной в один конец села, а мы в другом конце получаем продукты. Она бегом бежала, схватила меня за руку. Бегом бежим на этот катер. А уже капитан ругается, надо отправляться, как только мы заскочили - поехали сразу.

***

- Так до Красноярска доехали бесплатно. Все, что тетка на работе накопила, сколько денег было - решили, что на это купим билеты и поедем из Красноярска в Ленинград. А в Красноярске - та же самая площадь, на которую нас привезли в 42-м, заполнена людьми со всех концов Красноярского края, они съехались и не могут купить билеты. Столько желающих было возвращаться после войны. Был уже 1948 год.

Поезда ходили, видимо, редко, билеты люди месяцами ждали, жили на улице - хорошо, лето было. Ну, понятно, что у нас была дальняя очередь. А где жить? Негде. Мы жили почти месяц - то на вокзале железнодорожном, то на речном сидели. Люди на вокзале, видимо, добрые работали, не очень выгоняли. Иногда выгонят, мы с одного вокзала на другой идем, на речной. И по Красноярску гуляли.

Получилось так: тетка ходила и искала где-нибудь работу на это время. Мы должны были питаться, и деньги таяли, и она меня с вещами оставила на вокзале: ты сиди вот здесь, смотри, никуда не уходи. Но я такая шустрая была, разве я буду сидеть? Прибегаю к своим вещам - ничего нету. Голая скамейка. Вот такая картинка.

Потом тетка нашла временную работу в Солонцах. Километров 5-6 от Красноярска, там совхоз был, гуси, утки, свиньи. Ей дали там комнату. Она стала там пастухом работать, и я с ней пасла летом тоже. Начался сентябрь, учебный год, и я пошла в четвертый класс в школу в Солонцах. Но чем мне запомнилось это место - три момента.

Первое. Нам учительница сказала: напишите, кем вы хотите быть, когда вырастете. И я написала, что хочу быть летчиком.

Второе. Там мы посмотрели в первый раз фильм «Молодая гвардия». Это такое было потрясение, на всю жизнь!

И третье. Нас водили на экскурсию в музей художника Сурикова, в дом-музей. И когда шли, я видела, как японцы строили трамвайные линии в Красноярске. Они были до пояса раздетые, фляжки у них, мерки привязаны к поясу, и они работали. Тоже картинка запомнилась.

***

- Тетка нашла работу на деревообрабатывающем комбинате, на правом берегу Енисея, в Базаихе. Дали нам комнату, и мы стали там жить. Я поступила в школу номер 43. Почему так говорю четко - потому что год кончился, мы за четыре класса получали тогда свидетельство об окончании начальной школы. У меня оно есть.

Я училась везде неплохо, меня в пример ставили, хвалили. И тут учительница Лидия Степановна, когда учебный год кончился, в свидетельстве мне поставила по арифметике пять, по всем другим предметам пять. Подозвала меня к себе и говорит: ты знаешь, Эля, ты и русский знаешь на пять, но как я тебе поставлю пять, если ты не русская, а финка?

Меня немножко скребнуло, но тем не менее, победило то, что она со мной советуется, как бы извиняется.

Вскоре в Красноярск приехали какие-то гонцы из Карелии, надо было набрать в шестнадцатую республику, карело-финскую, коренное население: карелов, вепсов, финнов. Они целым составом финнов везли бесплатно, подъемные давали, работу давали, жилье. И тетка говорит: давай поедем, все-таки ближе к Ленинграду. И мы таким образом оказались в Карелии.

Когда мы возвращались из Сибири, и поезд наш шел, все кричали: «Ой, сейчас Волга, Волга будет!» Для нас Волга – великая русская река. А когда я увидела эту серую, мутную воду, у меня такое разочарование было… После Ангары и Енисея! Я расстроилась даже.

Много чего было в Сибири интересного. Я мечтала всю жизнь вернуться туда. В моем детстве был такой плакат, и в нашем селе в Кежемском районе был: «На просторах Родины» он назывался. Поле такое пшеничное, и девушка в белом платье, в белых таких тапочках, брезентовых, с синими полосками, и шляпа большая у нее в руке. Я всегда в детстве думала: вот я уеду, вернусь в Ленинград, а когда я вырасту, обязательно сюда в Сибирь приеду снова и буду так же одета, как эта девушка. В белом платье, в соломенной шляпе и в белых тапочках, которые зубным порошком чистили.

КАРЕЛИЯ

- В Карелии в нашей деревне школы не было. В 10 километрах была деревня Лахта, на берегу Сямозера. И там, в доме бывшего священника была начальная школа, в 1949-м, когда мы приехали, она стала превращаться в семилетнюю. В результате нас туда перевели, четверо или пятеро детей.

У меня были хорошие оценки, только одна четверка по русскому. Директор говорит: ну, посмотрим-посмотрим, как ваши пятерки, а то ваши пятерки могут тройками быть в нашей школе. Потом он говорил классу про меня, что она одна вас всех перетянет, вот так. Ну, это я уже хвастаюсь, но так было.

Мы неделю жили в интернате, при этой школе, а в субботу уходили оттуда и шли 10 километров к себе домой. В воскресенье опять возвращались.

- Пешком ходили?

- Пешком, конечно. По лесу. Нас трое или четверо было, сейчас не помню точно. А в конце пятого класса нашего директора арестовали. Еще последняя четверть осталась, и нас, весь класс, перевели на другой берег Сямозера, в другую школу. И пятый класс закончили там.

Это детали, может, не нужны, но я хочу только одно вспомнить. Когда мы в очередной раз возвращались пешком, там было где-то, наверное, 50 или 60 километров уже до дома (мы уже тоже жили в другом месте). И вот так устали, последние 5 километров еле-еле шли. А я говорю: а как же молодогвардейцы, а как же Зоя Космодемьянская? Вы верите, это нас так вдохновляло, давало силы - в общем, дошли.

Семь классов закончила в лахтинской семилетней школе и поступила в районный центр, в пряжинскую среднюю школу имени Героя Советского Союза Марии Мелентьевой. Занималась там активно спортом, так что даже в десятом классе ногу на лыжах сломала.

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ИНСТИТУТ

- Поступать в институт поехала в Ленинград. Долгое время у меня даже никаких сомнений не было: я решила, что буду поступать в педагогический институт, буду учительницей, как мать была.

А потом вдруг решила пойти в железнодорожный. Как отец. И в Ленинграде обязательно. Но туда нужно было сдавать иностранный язык, а в нашей семилетней школе не было педагога по иностранному языку. Я сама читать на английском научилась так, что в десятом классе такие простые книжки, как «Квартеронка» Майн Рида читала без словаря.

Это благодаря памяти моей, спасибо ей. Переводы мы в школе делали, но грамматику не изучали. Поэтому я боялась, что не сдам иностранный язык.

И тут к нам в школу приехала студентка Ленинградского текстильного института имени Кирова (ее две сестры с нами учились), и она рассказывала об институте своем, какой он хороший и, главное, я узнала, что туда не надо сдавать иностранный.

Вот по такому принципу, представляете, выбор сделала. И приехала поступать. В том году в текстильный институт был почему-то очень большой конкурс, к тому же ввели английский, и мне-таки пришлось его сдавать. Экзамен по английскому завкафедрой принимала. Она сказала: у вас все хорошо, кроме грамматики. У вас ужасная грамматика. Если сказать честно, вы сдали на тройку, но я вам поставлю четыре только потому, что у вас все остальные пятёрки. Такая порядочная, хорошая женщина.

На экзаменах я получила 24 балла и была первая по зачислению на своем технологическом факультете. Выбрала профессию ткача, ткачихой хотела быть, ткацкое производство изучать. А мне ленинградки девочки говорят: зачем тебе ткачество, иди на швейно-трикотажное! Но группу на втором курсе сделали трикотажной. А трикотажное производство - это, можно сказать, высшая категория из всех текстильных профессий. И я оказалась трикотажником.

В институте была старостой группы. Потом меня избрали в комитет комсомола института, я у ректора на деканских совещаниях была каждый понедельник. Принимала участие в заседаниях ученого совета от имени студенчества. Потом была заместителем секретаря комитета комсомола института, возглавляла идеологическую работу. Интересно было. Дважды во время института ездила на целинные земли, и во второй раз нам дали медали за освоение целинных земель.

Закончила я институт, а мы были такие фанатки, все девчонки в нашей группе: нам героические подвиги нужны были, мы хотели ехать по распределению в Братск, в Ангарск, в самые дальние точки. А у меня был свободный выбор, как у замсекретаря комитета комсомола.

Но мне надо было, честно говоря, по личным мотивам, уехать из Ленинграда во что бы то ни стало, как можно дальше. Поэтому я выбрала дальнюю точку. Самая дальняя была Воронеж.

- Личные мотивы? Какая-то история любви?

- На эту тему я неразговорчивая, но в своей жизни настоящую любовь знала. Обоюдную. Знала, что я однолюб, ничего с этим поделать не могла, вот и все. Поэтому я осталась без семьи. Моя семья оказалась – люди и работа. Работа и страна. Вот и все.

Одна журналистка приезжала из Карелии, она была знакома с моей теткой. И она меня разыскала и пришла: я хочу в газете (а там финская газета выпускалась) написать о вас. Я интервью ей дала, и она написала. Заглавие было - мои слова: «Я – дитя страны». И это так, это честно.

За отца я пенсию получала, и ведь все неформально получилось… не знаю, отнести это за счет времени или за счет людей… Пенсия пусть небольшая была, 142 рубля 80 копеек (14 рублей 28 копеек, если по деньгам после денежной реформы 1960-х), но когда я училась в десятом классе, пенсия должна была прекратиться, потому что мне исполнилось 18 лет. Я не хлопотала, ничего не делала. Роно и райсобес сами написали запрос в Ленинград, в архив железной дороги, получили документы об отце, о его работе, о смерти, и почему-то приняли решение выплачивать мне пенсию за него до того момента, как я поступлю на работу или в институт, когда буду получать стипендию.

И я ее получала до сентября 1955-го года [когда поступила в институт], хотя должна была прекратить уже с 1 февраля получать. Тогда люди неформально подошли к ситуации. И я всю жизнь благодарна им и благодарна стране, что так меня содержали. Поэтому «дитя страны».

ВОРОНЕЖ

- Я 9 лет проработала в Воронеже. Мы организовали фабрику. До этого там была еще местная промышленность и маленькая чулочная фабрика, раньше специалисты из нашего института приезжали туда. А при нас создалось Воронежское объединение «Трикотаж»: объединились наша трикотажная фабрика, местная промышленность и чулочная фабрика.

Сначала меня начальником ОТК поставили. Потом работала начальником производственно-технического отдела, а директор была женщина, она мне сказала: вы знаете, у местной фабрики не достроено помещение четырехэтажное, большое, законсервированное, надо расконсервировать эту стройку. Я говорю: Капитолина Васильевна, но ведь я трикотажник, технолог, мне надо производством заниматься, зачем же мне строительство? В жизни пригодится, она сказала. И поручила мне расконсервировать эту фабрику.

А я теперь знаю, что расконсервировать - и тогда, и сейчас - труднее, чем с нуля начать новое строительство. Как раз в этот момент менялся титульный список в строительстве. Это главный документ, где все расписано по статьям: объем строительства, сколько нужно строймонтажа, сколько оборудования, какие сроки. Я ходила в стройбанк, двенадцать раз меня выгоняли, меняли титульный список, я не могла сделать правильно. Но сделала. На всю жизнь мне это помогло.

***

- А потом… У нас были совнархозы в хрущевские времена, и такой совнархоз организовался из пяти областей центрально-черноземного экономического района, в который входили Курская, Белгородская, Липецкая область, Тамбовская и Воронежская области. И меня уговорил начальник управления перейти в совнархоз на работу.

Перешла туда. Там вела все трикотажные предприятия. Работала с ними, организовывала. Работала с Госпланом России и СССР, совнархозом страны, с отделом своим, с министерствами. Это все тоже пошло, конечно же, на пользу.

Через год совнархозы ликвидируются [1965 год]. Работники нашего управления ввели единицу в Воронежском объединении «Трикотаж»: заместитель главного инженера объединения. И меня на эту должность определили.

Еще пять специалистов из совнархоза пришли в объединение. Мы здорово поработали, конфетку сделали из этого объединения. В соревнованиях всех побеждали, начали учитывать ежедневно, вперед, себестоимость, затраты на производство, как будет выглядеть прибыль. Это очень сложно, невозможно, но мы ориентировочно. Я ездила по стране, и в Одессе, и в Чебоксарах выступала перед директорами и учила их, как высчитывать себестоимость досрочно. Было вот такое в жизни тоже.

ВОЛГОГРАД

- Потом нужен был главный инженер Волгоградской чулочной фабрике. Там был кризис. Знаете, фабрика там очень хорошая, ее опыт по ассортименту и по технологиям изучали многие предприятия страны, прибалты приезжали даже, но организационного начала не было.

И вот рекомендовали меня. А я решила, что не поеду ни за что. Это был 1969-й год, в июне я приезжала сюда с туристическим поездом, на Мамаев курган посмотреть. Такая жара была! Мы стояли около вечного огня, на Аллее героев, и пошел дождь, и капли дождя даже не добирались до земли - такая жара была ужасная. Поэтому я сказала, что не поеду в Волгоград.

Да и в Воронеже нас хороший коллектив был, хорошие такие, здоровые отношения. Мне нравилось в трудовых коллективах: всегда такие чистые отношения, производственные.

Мне говорят: поезжайте, посмотрите, от чего вы отказываетесь. А мы же уже четыре года после совнархоза работаем, фабрика всегда первые места в соревнованиях по главку получает. Уже все сделано, уже немного скучновато было, честно говоря, работать.

Я приехала. И действительно много интересной работы увидела. Вот такой я, понимаете, человек. Это было какое-то естественное движение души. Вот так и оказалась в Волгограде. Здесь была главным инженером, потом директором, все это вместе заняло шесть с небольшим лет.

- Когда вы стали работать на чулочно-трикотажной фабрике в Волгограде, удалось выйти на исполнение плана после длительного периода упадка. В чем главный секрет подъема предприятий: люди или машины? Правильная организация людей или технологии?

- В Волгограде коллектив был хороший, творческий. Специалисты здесь были хорошие технически, инженерно, а организационного начала, видимо, было маловато. Я пригласила каждого начальника цеха, чтобы изучить, какие есть проблемы. Наверное, недели полторы у меня на это ушло. А потом вдруг меня приглашает профком на свое заседание и спрашивает, что я буду делать, чтобы фабрику вывести из такого состояния. Они шесть лет плана не выполняли. И я, наивная, с комсомольским задором, говорю начальникам цехов, которые все сидели на заседании профкома: как вам не стыдно? Вы в таком городе живете, в Сталинграде, который победу всей страны обеспечил, а вы план не выполняете! Как в таком городе можно так работать?

Это смешно даже сейчас. Но так было. И подействовало, между прочим. Подействовало, но не было главным. Главное, конечно, что я взялась организационно за каждый цех. Найти проблему, разрешить ее - и дальше, дальше, дальше.

Я пришла сюда на работу 20 октября, шел первый месяц четвертого квартала 1969 года. И за четвертый квартал фабрика впервые выполнила квартальный план. В 1970-м мы в первый раз выполнили годовой план и непросто выполнили, а прирост дали. 1970-й год был последний год в пятилетке, а в то время план на будущую пятилетку с 1971 года по всей стране определялся итогами 1970-го. Проценты роста ставили, исходя из показателей этого года. Я не понимала тогда, не знала или не думала, что это будет базой для установки следующих планов, еще бОльших. Нельзя было так делать, было трудно работать, но все старались.

Затем я четыре года работала главным инженером, директора фабрики забрали в Москву, в Союзтрикотаж, а нам прислали нового, тоже из нашего института. Потом его пришлось по семейным обстоятельствам перевести в другой город, и меня назначили директором.

В 1973-м назначили, два года я была директором предприятия. Тоже нормально работали, все выполняли. Меня за это время хотели два раза забрать в Союзтрикотаж, в Москву. Каждый раз, чтобы поступить в Москву на работу, Моссовет принимал решение - разрешение о прописке в Москве. Два раза давали разрешение, один раз даже квартира была, по-моему, в районе Чертаново, но местные руководители меня не отпустили. Сказали, нам самим кадры нужны.

А что важнее: люди или машины… И люди и машины для подъема предприятия очень важны. Но в первую очередь - люди. Люди все делают.

Но, что интересно, одни и те же люди в разных условиях по-разному работают. У меня в жизни правило было: когда приходишь на новое место работы - никогда никого не увольнять. Бывает так: приходит руководитель – и своих приводит, все окружение меняет. Никогда так не делала. Надо сначала убедиться, чего стоит человек, что он может, что не может, только тогда можно принимать решение. Это никогда меня не подводило.

***

- Наш район в Волгограде разделили на два, был один большой - Советский, до войны он назывался Ворошиловским. И разделили этот район на два: центральная часть стала Ворошиловским называться, а другая – Советским. И вот из-за того, что новый район возник, создали оргкомитет. Меня включили в оргкомитет, рассчитывая сделать председателем исполкома Ворошиловского районного Совета народных депутатов. Никто не спросил у меня: будешь ты или не будешь, дашь согласие или не дашь.

Когда секретарь обкома предложил мне работу председателя исполкома в новом районе, я сказала категорически «нет». Я хочу заниматься профессией. А секретарь мне говорит очень просто: вам доверили, вы коммунист, а такие вещи говорите, вы должны дорожить доверием. Еще он меня предупредил: не звоните своему министерству, не говорите пока. То есть пока не состоялось решение, пока депутаты не избрали меня. И потом я вздрючку получила от Главтрикотажа за то, что не сказала. Вот так было. Одни говорят – говори, другие говорят – не говори.

Проработала в роли председателя исполкома ни мало ни много с конца 1975-го года до августа 1984-го.

После почти девяти лет работы председателем исполкома я закончила высшую партийную школу: два года училась в Москве, а закончила в Саратове. В 1984-м меня избрали первым секретарем райкома Ворошиловского района. Тоже очень интересная работа была. Там я проработала два с половиной года. И тут в профсоюзах выборы. И почему-то остановились на моей кандидатуре…

ПРОФСОЮЗЫ

- До этого вы контактировали с профсоюзами, но сильно ими не интересовались?

- Может, неудобно так говорить, но еще в институте был комитет комсомола и студенческий профком, и мы как-то все время друг с другом не очень дружили, мягко говоря. И в Воронеже был такой факт: когда меня пригласили в обком партии, то предложили возглавить отраслевой воронежский обком профсоюза легкой и текстильной промышленности. Я категорически отказалась. Так я ушла, в Воронеже, от председательства в отраслевом профсоюзе. И вот теперь в Волгограде. Уже конец жизни, везде поработала, и теперь в профсоюз.

Тут я уже не могла отказаться. Я человек, прямо говорю, не карьерный. Никогда сама не рвалась никуда: а как случилось, так случилось.

Одним словом, на [XVII внеочередной областной межсоюзной] конференции меня избрали председателем [Волгоградского областного Совета профсоюзов]. Тут же у нас перестройка началась, 1986-й год. В партии мы немножко разворачивались к новому, а в отраслевом профсоюзе – никакого движения, рутина.

Я ценю любую работу - есть обязанности, и я должна их выполнять. И для меня люди - всегда главное. Конечно, время оказалось сложным.

Во время моей работы, мы первые, по-моему, в стране заключили трехстороннее соглашение: профсоюзы, власть и работодатели. Я пошла к председателю нашего исполкома Орлову Альберту Николаевичу. Он правильно отнесся к вопросу, и мы составили соглашение, работали над этим первый раз, потом все время совершенствовали, и так пошло это трехстороннее соглашение.

Нам ВЦСПС дал разрешение за счет профсоюзных денег построить в нашей области 20 профсоюзных домов культуры. До меня построили один, в Городищенском районе. Я взяла эту идею, и мы начали строить в сельских районах дома культуры. При мне построили еще, кажется, в шести районах.

Что надо сказать еще. Когда я пришла в профсоюз, я должна была ехать в Москву на утверждение Президиумом ВЦСПС. После нашей конференции меня пригласил зампредседателя совпрофа, который курировал строительство. Я пришла, мне говорят: на этом заседании, на котором вас будут утверждать, должны законсервировать строительство нашего санатория «Волгоград». А его уже лет семь или десять строили. Попросите, пожалуйста, [Степана] Шалаева, [председаталя ВЦСПС], чтобы не консервировали, будем дальше строить.

Приехала в Москву, в ЦК партии сначала прошли утверждения, потом был Президиум ВЦСПС. Я попросилась на прием к Шалаеву по вопросу строительства санатория. Он говорит: как, у вас до сих пор не построен? У нас семь таких санаториев, по всему Советскому Союзу начали строить, везде уже лечат людей, а вы в Волгограде… И на меня, как будто я уже давно председатель! Говорит: если не отчитаетесь, что построили, то я приеду в Волгоград, соберу народ и скажу: вот кто виноват, что у вас нет санатория! Я говорю: я вас и прошу, Степан Алексеевич, не консервируйте, мы построим обязательно, я обещаю.

Оказывается, он сам начинал эти стройки, когда был секретарем ВЦСПС. И вот стройку не законсервировали, и в результате мы достроили санаторий. Теперь у нас санаторий «Волгоград» есть. Я все собираюсь пойти полечиться в нем. Но никак времени нет.

- Вы были делегатом учредительного съезда ФНПР в 1990 году. Как это было?

- На первом, учредительном съезде мы приняли решение создавать российские профсоюзы.

Съезд проходил в Кремле, были там и провокаторы. Кто их организовал? Откуда они были? Я не знаю. Но по тем вопросам, которые они задавали и тому, как они вели себя, кто они - становилось понятно. Я в президиуме была, и я видела, как они выскакивали, руки поднимали, что-то говорили.

Мы на этом первом, организационном, съезде создали оргкомитет по подготовке второго этапа, чтобы разработать Устав Российских профсоюзов. Избрали председателем Игоря Евгеньевича Клочкова. Оргкомитет готовил Устав, и уже на втором этапе съезда довелось даже часть съезда мне вести.

Чуйков Дмитрий Александрович [секретарь ФНПР по Южному федеральному округу], из архива достал документы съезда и прочитал тот отрывок, который я вела, и как провокатор задал мне вопрос. Он говорил: вот вы говорите вот так, а 52 статья МОТ говорит вот так, а вы нарушаете... А я не знала, что за 52 статья Международной организации труда, честно.

Мне сильно помог тогда Константин Давыдович Крылов, очень хороший в ФНПР был юрист. Он мне присылает записку – расшифровку этой 52 статьи. А там совсем не та тема, о которой говорит этот провокатор - он сам не читал, а наугад назвал статью, лишь бы обвинить, запутать, сорвать. И он кричал из прохода, не выступал, а прям, поднял руку и начал кричать. В трудных условиях мы тогда, честно сказать, проводили съезд. Избрали президиум ФНПР, все документы утвердили, Устав. Так прошел второй этап съезда.

В трудных условиях мы тогда, честно сказать, проводили съезд.

- А ушли из профсоюзов как, когда, почему?

- Ушла я в 1992-м году, когда мне исполнилось 55 лет. И в 92-м, когда все республики [бывшие в СССР] стали сами по себе, во всех структурах все части стали поднимать головы, а у нас отраслевые профсоюзы, вместо того чтобы объединяться, стали, как всегда в смутные времена, тянуть каждый в свою сторону… Начались споры по распределению средств, материальной базе… Стали говорить: а мы не будем столько перечислять, каждый за себя. Не все, конечно, но кое-кто так говорил.

И я приняла решение для себя. Позвонила Клочкову и сказала: Игорь Евгеньевич, мне уже 55 лет, и я приняла решение – уйти. А он мне сказал: вы – мужественная женщина. Больше ничего. Я до сих пор не знаю, почему он мне сказал это. Во всяком случае, он дал добро. И я ушла.

А ушла в Пенсионный фонд, заместителем руководителя. Потом говорили: зачем первое лицо - да пошла в подчинение? А мне ничего такого не надо. Мне надо просто работать. Я не могу иначе. Проработала семь лет, с 92-го по 96-й включительно, в Пенсионном фонде. Потом пошла в помощники к главе области, там работала. Потом председателем областной избирательной комиссии, там работала, а оттуда уже на пенсию. До 66 почти работала. Хватит.

- Что думаете о сегодняшних и завтрашних профсоюзах: удастся ли им стать по-настоящему авторитетной организацией?

- Авторитет - это то, что очень надо. Надо искать все пути, чтобы завоевать авторитет у работающих в частных компаниях. Частник может всегда уволить, если начнешь возникать. Один возникать не может. Только могут все вместе. То есть надо думать о том, как объединять усилия.

Как уговаривать рабочих объединяться? Это несказанно трудно. Нельзя обвинять профсоюзы в том, что это не получается. Сейчас профсоюзам труднее работать. Раньше антагонистических противоречий между трудом и капиталом не было, а сейчас получается, что есть. Бедные и богатые, хозяин с принципом «что хочу, то и ворочу». Поэтому очень трудно, но надо искать пути: как объединять, как защищать профсоюзы. Совершенно по-новому, но как? Не знаю.

- Чувствуете себя сегодня больше ленинградкой или волгоградкой?

- Вы знаете, я чувствую себя и тем, и другим. Конечно, Ленинград – моя родина, и я почти каждый год езжу туда. А Волгоград… уже теперь сроднились. Представляете, я больше пятидесяти лет здесь, все его развитие - все на моих глазах, я все это знаю, все это люблю.

- Вы любите читать. Какие любимые книги и авторы? Находите ли время на другие увлечения?

- Все мое богатство – это книги. Они у меня повсюду, потому что я всегда книгами интересовалась. Первую книгу прочла, когда мы на Ангаре жили, там и света не было – помню, из ватки фитиль в подсолнечном масле горел, а я какие-то листочки собирала из литературного журнала «Енисей»… В первом, втором, третьем классе, пока там жила, читала эти листочки.

Когда я уже сама начала книги покупать, купила свою первую книгу - «Непокоренные» Бориса Горбатова, и дальше - «Молодая гвардия» и «Как закалялась сталь». Это первые мои личные книги были. Не библиотечные.

Но самая любимая книга, с которой я не расстаюсь, это «Овод» [Э. Л. Войнич]. И даже когда переехала из Воронежа в Волгоград, я взяла с собой «Овод» и стихи Гарсиа Лорки - мне они очень нравятся. И, конечно, Пушкин. И весь Достоевский.

Зачитывалась французами. Гюго любила, у него такие длинные предложения, заковыристые. Конечно, Бальзак, Дюма. Из зарубежной литературы еще Марка Твена люблю.

А из музыки - люблю классику. Я училась в Ленинграде на классической музыке, во время студенчества посещали оперу. Сначала в Воронеже мне было очень трудно, там не было оперы, но потом и там оперный театр открыли. В Волгоград приехала - тоже сначала не было, но потом и здесь открыли. Абонементы покупаю на классические концерты.

- Хельви Николаевна, в профсоюзах очень много женщин. Но чем выше пост, тем их меньше. Что мешает женщинам занимать руководящие посты?

- Я отношу это к тому, что женщины обычно очень заняты семьей. Есть, конечно, талантливые и могут вообще многое сделать, но у них семья, их отвлекают. Есть женщины и карьеристки, те пробиваются. Но я не отношу себя к карьеристкам. Никогда не стремилась куда-то попасть. Как-то вот так все само складывалось.

Маленькая Хельви

Родители

Хельви Латту - слева

Фото предоставлены Волгоградским областным советом профсоюзов