Болезнь глумливости

Церемония открытия парижской Олимпиады, в которой сочетались кощунство, цинизм и дурновкусие, поставила жирную точку в истории русского мифа о Франции. Франция еще существует, а вот миф о ней умер.

Вообще-то к этому шло уже давно, несколько десятилетий, но момент смерти мифа наступил именно сейчас, и это стоит зафиксировать. Так сложилось, что каждое открытие Олимпийских игр становится концентрированным высказыванием страны-хозяйки о самой себе, о своих ценностях и традициях. Потому и удар по репутации Франции вышел концентрированным - и убийственным.

Не всякий миф можно так легко убить. Например, наш миф об Италии практически бессмертен. Дело в том, что он основан главным образом на наследии далекого прошлого. К примеру, русских художников некогда отправляли в Италию совсем не затем, чтобы они знакомились с жизнью современных им итальянцев. Не представляю себе, чтобы какое-то поведение сегодняшних обитателей Апеннин могло обесценить в наших глазах развалины римского Форума или сокровища Уффици.

С Францией получилось иначе. Ее влияние было для нас актуальным и непосредственным в течение трех веков, начиная с 1717 года, когда Петр Великий посетил Париж. Причем в каждую эпоху оно становилось актуальным по-новому. В XVIII веке французский язык уже господствовал в Европе, и Екатерина Великая переписывалась на нем со светлыми умами тогдашней Франции - Дидро, Вольтером и д’Аламбером. Примерно с тем же составом корреспондентов обменивался письмами и Фридрих Великий - главный символ прусского милитаризма и партнер Екатерины по разделу Польши.

Начало XIX века - это культ Наполеона, который не померк полностью даже после победы над ним - победы, которая, помимо прочего, подарила русской аристократии целую армию гувернеров-французов.

Разумеется, и читали в позапрошлом веке главным образом французов - и даже Байрон стал у нас известен прежде всего во французском переводе.

А начало двадцатого века - это увлечение художниками Парижской школы, это Дягилев, который стремился показать русскую культуру именно парижской публике; наконец, это Франция как средоточие русских изгнанников: “приют эмигрантов, свободный Париж”. Более того, и американская литература того времени - Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Генри Миллер - неразрывно связана для нас с Парижем, его уникальной средой.

Настала вторая половина прошлого века, и Франция повернулась к нам другими гранями. Это не только популярность французского шансона и французского кино, но и, прежде всего, невиданная со времен энциклопедистов влиятельность французских философов, историков, социологов.

Наконец, во все времена в России была тотально мифологизирована французская культура быта - мода, интерьер, кухня. Начиная от шампанского, ставшего непременным атрибутом разгульной жизни (в одном из фильмов про гардемаринов герои пьют “Вдову Клико” за десятилетия до появления этой марки), до фетиша позднесоветских женщин - духов “Шанель № 5”. Не говорю уже про французские сыры, о которых российские туристы с мазохистским восторгом говорили: “Они провоняли весь самолет!”

Вообще-то французов всегда считали легковесными. Пушкина в юности тоже считали легковесным, и недаром кличка у него была “Француз”. Но эта легкость - то ли галантность, то ли галантерейность - воспринималась как полезная антитеза русской тяжеловатой духовности. К тому же если брать широкую историческую перспективу, то помнили мы и о средневековой Франции как о стране христианского подвига, святых королей и готических соборов.

Но собор Парижской Богоматери сгорел и до сих пор не восстановлен, а взамен мир получил новое послание: бал сатанистов и извращенцев на набережной Сены. И тут русских людей озарило: да они же давно стали такими, это же и есть их актуальная традиция, вытеснившая католическое наследие. От кощунств Великой французской революции до постмодернистской “деконструкции” и современных карикатур “Шарли эбдо” - тяга к разрушительному глумлению находится в сердцевине французской культуры. Просто раньше это было не так заметно, это можно было принять за живость ума, специфический юмор, добродушную насмешливость.

Но ведь и сифилис, который и у нас, и по всей Европе традиционно называли “французской болезнью”, тоже проявляет себя не сразу. Теперь мы увидели французскую культуру с проваленным носом, и этот момент истины уже не занюхать никакими духами и не заесть никакими бриошами.